Предисловие номер 2

[humorable]

Итак.

История музыки, которую я представлю, очевидно, что будет необъективной, как сказка.

История, на мой вкус, вообще должна быть, как сказка.

Пока я ее так воспринимала, внутри всегда горел священный огонь любопытства.

Как только преподаватели стали рассказывать о музыкантах, как о бабочках или видах листьев, интерес мой угас на долгий период.

Историю древней и средневековой музыки мы изучали по многотомнику Грубера.

Коричневый тусклый рваный коленкор, типичное издание конца 40-х - начала 50-х.

Вели этот период две старенькие дамы.

Одна лысенькая, а вторая - с сеточкой на прическе.

Одна спала, другая тихо говорила. Потом  менялись.

Помню, что кто-то из них была вдовой того самого Грубера.
Я эти лекции пропускала, но после нелицеприятного визита в деканат   приспособилась дремать, имитируя письмо - мерно водя ручкой по тетрадке и выводя каракули.

И просто камень свалился с моей измученной души несколько дней назад.

Молоденький Шостакович в письме к Соллертинскому пишет о посещении Грубера, о том, как он невыносим скукой и умоляет в следующий раз прийти и спасти!

Дело было не только в скуке. Хотя "убить" самый интересный период человеческой истории - где легенд едва ли не больше, чем документов - это, конечно, сердечная боль.

Второй проблемой истории, которую я изучала, была непререкаемость авторитетов. Ожидаемость содержания - в обе стороны. Педагоги, рассказывали на лекциях некоторые постулаты -   были и такие, что практически диктовали -  и этот же конспект  ожидали услышать на экзамене.

Помню, как на консультации к экзамену я спросила  похожую на портрет старенького Петрарки профессоршу о  не совсем общепринятой точке зрения на кого-то.

Никогда не забуду пронзительного взгляда голубеньких буравчиков.

Она ответила, кивнув:

-Да, вы можете высказать эту точку зрения, но вряд ли я с вами соглашусь.

Обвела буравчиками всю группу и улыбнулась, как улыбается Смерть.

Вообще, история музыки тeх лет напоминает мне сейчас бесплатную заводскую столовую, где я питалась значительно позже.

Бедненькое меню, распределенное по дням недели. Во вторник - шницель, в среду - картофель-фри из полуфабриката, в четверг - тертая морковка с изюмом.

Некоторые блюда - например, филе трески в томатном соусе - удаются неплохо ( как Екатерина Михайловна Царева, прекрасный лектор, глубокая и возвышенная дама!), но в основном, слишком много жира, безвкусно и аскетично.

Если обедать ежедневно, вроде, привыкаешь.

Если редко, то ужасает. Есть невозможно, и жалко потраченного на перерыв получаса...

И вот, представьте себе: нажав на ручку знакомой двери, вы заходите в прекрасный зал, где вообще непонятно - кто есть кто, и что тут делать.

Оказывается, это ресторан. Каждое блюдо - шедевр, доселе неведомый.
Количество безгранично, а качество вообще не обсуждается.

Бери, ешь, пей! По желанию исключительно, по зову сердца.

Таким открытием случился Евгений Михайлович Левашев.

Потом выяснилось нелицеприятное о нем, довольно много.

Он очень много читал -  и той литературы, которая доходила до обычного человека в виде абзацев из хрестоматий.

Ну, и  использовал ее, не всегда указывая источник, и фантазируя.

И оказался потом охотником за сенсациями, и за дутыми, и фальсификатором.

Но тогда он совершил переворот  - думаю, во всех нас.

Я ходила потом еще три года к нему не лекции, благо, никто не возражал.

Потому что каждый новый сезон они обновлялись: и темы, и рассказы.

Он предложил нам думать и придумывать, готовя ответы на билеты.

А иначе и не вышло бы.

То, что  говорил Левашев, пересказать было невозможно. Порядок ведения лекций не увязывался с хронологией, с деталями биографий, с обзорами.

Он говорил о каком-то одном произведении полтора часа.

Зато после этого появлялся неукротимый импульс исследовать все остальное.

Hа экзаменах Евгений Михайлович предлагал пользоваться любыми материалами и даже приносил из читального зала все имющиеся пособия по экзаменационным темам.

Если студент добросовестно пересказывал учебник, он ставил двойку.

И с этого момента дерзость моя перешла границы. Я стала видеть текст своими глазами, полагаясь на  собственный опыт и чутье.

Догмы ушли, и вернулось то, школьное горение, которое иной раз посреди ночи будило, предлагая ответ на полуосознанные размышления.

То же самое я сделаю и в этот раз. Правда, часто, когда пишу, сверяюсь со статьями в словарях и  и радуюсь, если наши представления совпадают.

Я также буду много цитировать тех, кто сказал максимально удачно и емко то, что я могу лишь проблеять.

Все, что вызывает сомнения - подвергнется основательной проверке.

Иногда я так ничего и не cмогу объяснить, а иногда мои предположения окажутся бредом.

И, конечно, глумливый тон иногда - ничего не могу с собой поделать.

Последние двадцать лет много изменили в моих приоритетах , авторитетах и менталитетах.

Святое -  низвергнуто, жалкое - возвышено.

Ну, и как всегда, я нахожусь под определенным стилистичеким влиянием.

Пока не буду называть, под чьим.

Теперь уже точно можно начинать писать первую главу.