Вересаев

[humorable]

Прочла роман Вересаева "Сестры".Издан он был лишь однажды, в 1933 году.
Писатель этот знаком мне лишь по дореволюционной прозе.
 нравился, хотя писал достаточно типично для "критического реализма".
"Сестры" эти меня потрясли,,, Полкниги я была уверена, что автор серьезен.
Потом остатками слабого умишка доперла, что роман - памфлет, обличающий ужасы советской власти...
Но какие ужасы!И с позиций современника!
Бедные, мы бедные!!!
Предполагая, что вряд ли кто-нибудь осилит весь роман, я выбрала кое-какие отрывки, заставляющие опять, в 125-тысячный раз проклясть коммунистов.
 

Итак:
 речь идет о девушке-комсомолке-студентке, порвавшеь с интеллигенткой-матерью.Она бросает инстiтут и идет работать на завод по изготовлению галош, дабы слиться с рабочим классом.
Все ссылки по: http://az.lib.ru/editors/w/weresaew_w_w/text_0240.shtml

"Вторую неделю
Лелька  работала  на  заводе  "Красный витязь", -- обучалась в галошницы. От
резинового   клея   шел   сладковатый   запах   бензина.   О,  этот  бензин!
Противно-сладким  дурманом  он  пьянил  голову.  Сперва  становилось весело.
Очень  смешно почему-то было глядеть, как соседка зубами отдирала тесемку от
пачки  или  кончиком  пальца  чесала нос. Лелька начинала посмеиваться, смех
переходил  в  неудержимый  плач,--  и,  шатаясь,  пряча  под носовым платком
рыдания,  она  шла  на  медпункт  дохнуть  чистым  воздухом и нюхать аммиак.
Одежда,  белье,  волосы  --  все  надолго  пропитывалось  тошнотным  запахом
бензина.  Голова  болела  нестерпимо,--  как  будто железный обруч сдавливал
мозг.  Приходила  домой,-- одного только хотелось: спать, спать,-- спать все
двадцать  четыре  часа  в  сутки.  А жить совсем не хотелось. Хотелось убить
себя. И мысль о самоубийстве приходила все чаще.
     Лелька  окончила  сборку  галоши,  поставила  колодку на шпенек рамки и
вдруг  почувствовала  --  опять  тяжелый, дурманный смех подступает к горлу.
Она пошла прочь."

"К  бензину  Лелька  до  некоторой  меры  привыкла, да и было его тут, в
воздухе  вокруг  конвейера,  раза  в два-три меньше,-- тут банка с резиновым
клеем  не  стояла  перед  каждой  работницей. Противно-сладкий запах бензина
по-прежнему  неотгонимо  стоял  в  волосах и белье, но он воспринимался не с
таким  уже  отвращением.  О,  Лелька  знала: тяжелы последствия хронического
вдыхания  бензина. Уже через два-три года работы исчезал самый яркий румянец
со  щек  девушек,  все были раздражительны и нервны, в тридцать лет начинали
походить  на старух. Но об этом сейчас не думалось, как не думается человеку
о  неизбежной смерти. Лелька была в упоении от тех новых чувств, которые она
переживала в конвейерной работе."

"......(он) вылетел из партии, как и
сказал,  за свою замечательную ненависть к религии. Дело было так. Пригласил
он  к  себе  на  квартиру  весь  клир  окрестить  ребенка. Пришел священник,
принесли  купель.  "Где  же ребенок?" -- "А вот, батюшка, сюда пожалуйте. Не
один, а пятеро". И подвел его
     к  кошелке  со  щенятами.  Священник  пожаловался  в  ячейку.  И вот --
Буеракова   --   за   это   --  исключили  из  партии!  Совершенно  казалось
невероятным,  но  --  да,  исключили!  Это  была  самая большая боль в жизни
Буеракова.  Так  он и не мог понять, за что с ним так поступили. И в душе он
все  это  ощущал,  что  как  бы  не партия его исключила, а он, со скорбью и
горечью,   исключил  из  своего  сердца  не  оценившую  его  партию.  Однако
председателем  заводской  ячейки воинствующих безбожников он остался. Иногда
что-нибудь  сморозит.  Вдруг  заявит:  "Папа,  сволочь  этакая,  был  у  нас
лишенцем,  а  как  выслали  его  из  Союза, то теперь проповедует против нас
крестовый  поход". Поговаривали, что следовало бы его снять, но слишком мало
было на заводе людей, а ненависть его к религии была, правда, очень велика. "

"Лелька  .... спросила:
     -- О чем это ты, я видела, так горячо спорил с Афонькой и Оськой?
     Юрка смешался.
     -- Э, так! Бузили они. Говорили незнамо что. Лелька насторожилась.
     -- Ну, а что же все-таки говорили? Он извиняюще улыбнулся.
     --  Черт  с  них спросит! Не стоит обижаться. Ну уж скажу. Только ты не
обращай  внимания. Говорили мне: зачем путаюсь с тобою? "Путаюсь"! Вовсе я и
не  путаюсь.  "Зачем,-- говорят,-- ты путаешься с интеллигенткой этой? Разве
не  чуешь, что она не наша, что она чуждый элемент?" Я говорю: "Куда к черту
--  чуждый! Не слышал сейчас, что ли, речь ее?" -- "Что ж -- речь! Подучимся
в  вузе  и  сами  не  хуже  скажем.  Чего  они к нам лезут, в рабочую среду?
Образованием  своим покозырять? Вырвать у них нужно образование, отнять. Чем
они  заинтересованы  в победе рабочего класса?" Лелька слушала с неподвижным
лицом."

"курилок  на  заводе  нашем  нет.  Курят  в уборных. Сидят на
стульчаках  и  беседуют.  Тут услышишь то, чего не услышишь на торжественных
заседаниях  и  конвейерных  митингах. Тут душа нараспашку. Примолкают только
тогда, когда входит коммунист или комсомолец.
     --  Гонка какая-то пошла. В гоночных лошадей нас обратили. Разве можно?
И  без  того  по  сторонам  поглядеть  некогда,--  такая  норма.  А  тут еще
ударяйся.
     --  Говорят:  "семичасовой  день".  Да  прежде  десять часов лучше было
работать. Не спешили. А сейчас -- глаза на лоб лезут.
     -- Зато времени больше свободного.
     --  А  на  кой  оно  черт, время свободное твое, ежели уставши человек?
Придешь  домой  в  четыре  и  спишь  до полуночи. Встанешь, поешь,-- и опять
спать до утреннего гудка. Безволие какое-то, даже есть неохота.
     -- Ну, слезай, Макдональд! Разболтался! Мне за делом, а ты так сидишь!
     --  На  что мне ваше социалистическое соревнование? Что от него? Только
норму накрутим сами себе, а потом расценки сбавят.
     -- Расценков сбавлять не будут.
     --  Не  будут?  Только  бы  замануть,  а  там и сбавят. Как на "Красном
треугольнике"  сделали.  А тоже клялись: "Сбавлять не будем!" И везде пишут:
"Мы!  рабочие!  единогласно!"  Маленькая  кучка все захватила, верховодит, а
говорят: все рабочие.
     Вздыхали.
     --   Нет,   царские   капиталисты  были  попростоватее,  не  умели  так
эксплоатировать рабочий класс.
     --  Дурья голова, пойми ты в своей лысой башке. Ведь капиталисты себе в
карман  клали,  а  у  нас в карманы кому это идет,-- Калинину али Сталину? В
наше рабочее государство идет, для социализму.
     --  Я  напротив этого не спорю. А все эксплоатация еще больше прежнего.
Тогда  попы  говорили:  "Работай,  надрывайся,  тебе  за  это будет царствие
небесное!"  Ну,  а  в  царствие-то  это  мало кто уж верил. А сейчас ораторы
говорят:  "Работай,  надрывайся,  будет  тебе за это социализм". А что мне с
твоего  социализму?  Я  надорвусь,--  много мне будет радости, что внуки мои
его дождутся?
     --   Вон   пишут   в  газетах:  "пламенный  энтузиазм".  Почему  у  нас
соревнования  подписывают?  Коммунисты  -- потому что обязаны, другие -- что
хотят кой-чего получить. А нам получать нечего.
     Такие  струйки  и течения извивались в низах. Не лучше случалось иногда
и   на   верхах.   Давали   блестящие   сведения   в   газеты,  сообщали  на
производственных  совещаниях  о  великолепном  росте  продукции.  Неожиданно
приехала  правительственная  комиссия,  вскрыла  уже запакованные, готовые к
отправке  ящики  с  галошами,-- и оказалось в них около пятидесяти процентов
брака"

"Кружок  по  диамату  вел
комсомолец  Арон  Броннер,  брат Баси. Лелька раза два мельком встречалась с
ним  у  Баси.  Он  ей  не понравился. Стало интересно, как он ведет занятия.
Лелька осталась послушать.
     Наружность  Арона  была  ужасная,  и  он ни в чем не походил на сестру.
Бася  была  красавица.  Арон  был  безобразен: огромная голова, вывороченные
губы,  узенькие  плечи,  выдавшиеся  вперед;  в  веснушках, и весь рыжий: не
только  волосы  рыжие,  но  и  брови,  даже  ресницы на припухших веках были
бледно-рыжие.
     Но  когда он сел за стол, вынул блокнот с конспектом и вдруг улыбнулся,
он  Лельке понравился: улыбка была грустная, смущенная и ужасно добрая. Арон
заговорил.  Стал  излагать  возражения  Энгельса  Дюрингу  по вопросу о том,
делает  ли  диалектический  материализм  излишним  философию  как  отдельную
науку.  Тут он совсем заинтересовал Лельку, даже безобразие его стало не так
заметно.  Глазки  за припухшими веками засветились глубоко серьезным светом;
в  углах  толстых  губ  дрожала  добродушная  насмешка:  как будто для себя,
внутри,  Арон  соглашался  далеко  не  со  всем  тем,  что  излагал ребятам.
Беспокойно  и  завистливо  ощущалось,  что  он  знает и понимает больше, чем
говорит,  и  даже  как  будто больше того, кого излагает. То есть, значит,--
больше самого.., Энгельса? Ого!
     Лелька спросила соседа:
     -- Докладчик -- из вуза или у нас работает?
     -- У нас, в закройной передов.
     Лельке  стало  смешно:  никак  не  могла  она  себе  представить  этого
головастого лектора режущим на цинковом столе резину для передов. "

                                                 ------------------------------

"Лелька сказала:
     --  А  я  недавно присутствовала на занятиях твоего брата, как он ведет
кружок по диамату.
     Черные  глаза  Баси  блеснули  острым любопытством. Стараясь показаться
безразличной, она спросила, глядя в сторону:
     -- Как тебе понравились его занятия?
     --  Замечательно! Прямо, профессор какой-то! Откровенно сказать, раньше
он  мне  не  нравился. А тут -- замечательно! Видно, умница, и с собственным
взглядом на все.
     В  глазах  Баси мелькнула тайная радость. Она медленно сказала, сдвинув
брови:
     -- Арон -- это единственное пятно на моей революционной совести.
     -- Пятно?
     --  Позорнейшее.  Из-за  которого я не должна бы смотреть прямо в глаза
ни  одному  честному товарищу. Ведь мы с ним дети самого форменного нэпмана,
мучного  торговца.  Только  я с пятнадцати лет порвала с родителями, ушла от
них,  поступила  в  комсомол. А он от родителей не отказался, жил с ними, на
их  иждивении.  Совершенно  аполитический.  До  социализма  ему нет никакого
дела.  А  я  провела  его  рабочим на завод, помимо биржи, через свои связи.
Представляешь  себе,  какой он закройщик передов! Поддержала его кандидатуру
в  комсомол...  Но  как  же  мне  иначе  быть?  Ты понимаешь, ему необходимо
поступить  в  вуз,  он  обязательно должен дальше учиться, я уверена, что из
него  получится  великий  мыслитель.  Увы!  Не  вроде  Маркса, но, во всяком
случае,  вроде Спинозы или Эйнштейна... А так в вуз ему не попасть. Два раза
блестяще   сдавал   вступительные,--   и   за  социальное  происхождение  не
принимали. Но скажи, неужели нам не нужны свои Эйнштейны?
     Что  Арон  аполитичен,  это  сразу  настроило  Лельку  против  него. И,
оказывается,  ему  совсем  все  равно,  придет  ли  социализм  или  нет. Она
вспомнила  усмешку  в  его губах, когда он излагал в своем кружке возражения
Энгельса Дюрингу. Чего доброго, он, может быть, даже -- идеалист!
     И Лелька ответила неохотно:
     --  Если  так  рассуждать,  как  ты,  то  придется принимать в вузы все
классово чуждые элементы. Каждый папаша считает своего сынка гением.
     Бася замолчала. Потом улыбнулась деланно:
     --  Как  хорошая  комсомолка,  ты все это должна бы заявить, когда меня
будут чистить. Поговаривают, что будет генеральная чистка всех партийцев.
     Лелька обиделась.
     --  Что  ты  говоришь?  За  кого  ты меня считаешь? Бася нервно провела
ладонями от висков по щекам.
     --  Я бы сочла своим долгом сказать. Ну, да спасибо. Она молча заходила
по  комнате.  Взглянула  на часы в кожаном браслете. Потом сказала коротко и
решительно:
     -- А теперь вот что. Пора тебе уходить. Я жду к себе своего парня.
     Какого  это парня? В личной жизни Бася была очень скрытна. Лелька знала
только,  что  парни  у  нее  меняются  очень  часто, что у нее было уже пять
абортов.
     Лелька  шла  по пустынной Второй Гражданской улице. Тихая облачная ночь
налегла  на  поселок,  со стороны Москвы небо светилось нечгасающим заревом.
Лелька думала о том, что вот и Бася
     оказалась  небезупречной.  Это  очень  печально. Насчет Арона, конечно.
Насчет  парней  -- это ее дело. Может быть, слишком уж у нее все это просто,
но,  кажется,  тут  есть  общий какой-то закон: кто глубоко и сильно живет в
общественной  работе,  тому  просто  некогда  работать  над  собою в области
личной  нравственности,  и  тут  у  него  все  очень путанно... Но Арон! Эх,
Баська, Баська! "

И "конец" Арона:

"Арон   Броннер,   брат  Баси,  отбыл  свой  кандидатский  стаж.  Ячейка
закройного  цеха,  где  он  работал,  высказалась  за  его  перевод  в члены
комсомола:  его любили. Когда Арон разговаривал, на лице появлялась мудрая и
добрая  улыбка. В старинные времена в каком-нибудь глухом еврейском местечке
Западного  края  он,  наверное,  был  бы  уважаемым раввином, общим судьей и
учителем,  всех себе подчиняющим своею благостно-мудрою улыбкою. Кроме того,
Арон  был  ценный  активист.  Диалектический материализм -- предмет трудный,
особенно  для  малоподготовленных: Арон же излагал его так увлекательно, что
отбою  не  было  от  рабочих  и  работниц,  желавших  записаться в кружок по
изучению диамата.
     Иначе  дело  повернулось  на общезаводском собрании комсомола. Выступил
Афанасий Ведерников и спросил резко, обращаясь на "вы":
     -- Скажите, пожалуйста, кто ваш отец?
     -- Мой отец -- бывший крупный торговец.
     --  Вы проклинаете его деятельность или нет? Арон ответил, пряча улыбку
в толстых губах:
     --  Какой  смысл  проклинаать?  Сам  я торговлей никогда не занимался и
заниматься  неспособен,  живу  собственным  трудом. А проклинание -- занятие
совершенно бесполезное.
     Ведерников сурово слушал, глядя в сторону.
     --  А  зачем  вы  к  нам поступили на завод? Чтобы остаться рабочим или
для, так сказать, своих каких-нибудь целей?
     Арон   смутился  и  застенчиво  улыбнулся.  Бася  все  время  сидела  в
президиуме, как окаменелая, и неподвижно смотрела в окно.
     -- Во-первых, я желаю зарабатывать деньги собственным трудом.
     -- А во-вторых? Высказывайтесь, не стесняйтесь!
     --  А во-вторых,-- что отказываться? Да, я хотел бы дальше учиться. Мне
кажется,  у меня есть некоторые способности. И не думаю, чтобы такое желание
могло почесться большим преступлением.
     Когда  стали  обсуждать  его  кандидатуру, Арон застенчиво направился к
выходу.  Этого  никто  никогда  не  делал,  это  не  было  принято, и это не
понравилось: интеллигентщина. Ему крикнули:
     --  Чего  уходишь? Думаешь, при тебе побоимся говорить? Арон конфузливо
сел в последнем ряду. Поднялся опять Ведерников.
     --  Гражданин  Арон  Броннер  --  сын  торговца,  нам совершенно чуждый
элемент.  Ему комсомольский билет нужен только для того, чтобы продвинуться.
Он,  понимать, не чает, как получить комсомольский билет, чтобы козырять им.
Ему  прямой  смысл.  комсомольский  билет  спасет его от всяких препятствий,
зарегистрирует его от этого, расчистит ему дорожку в вуз.
     Дивчина из кружка Броннера крикнула:
     -- Он активно работает!
     --  Активно  работает,  правильно!  А  только работа эта, понимашь,-- с
целью!  Он  сам с цинизмом проговорился тут, что ему нужно пробраться в вуз.
Поработает  у  нас  два  года,  чтобы  получить  рабочий стаж, и смотается с
завода.
     --  Смотается,  чтобы  учиться!  А ты сам чего на рабфак поступил,-- не
учиться?
     Ведерников грозно поглядел в публику.
     --  Та-ак...  Ты,  товарищ,  значит, высказываешься против этого, чтобы
пролетариат  завладел  вузами и вытеснил оттуда социально негодные элементы?
Встань,  товарищ,  покажи  себя  собранию, мы на тебя поглядим! Стесняешься?
Ну,  и  хорошее  дело,  постесняйся!..  И  еще  вот на что, товарищи, я хочу
заострить   ваше   внимание.  Я  несколько  раз  ходил  в  кружок  Броннера,
прислушивался.  И,  значит,  заметил,  что  он  свое  "я", свои доводы, свои
аргументы  ставит,  понимашь,  выше  коллектива  и,  может  быть,  даже выше
ленинизма.  Он себя, одним словом, считает сверхъестественным человеком. Нам
такие в комсомоле не нужны.
     Потом    выступил    Оська    Головастов,    говорил,    как    всегда,
театрально-напыщенным голосом, а по губам блуждала самодовольная улыбка.
     --  Товари-щи!  Сейчас по всем фронтам идет жестокая борьба с классовым
врагом,  он  везде  старается  прорвать  наши  фронта,  между прочим и фронт
просвещения...
     За  Арона  голосовали  только его ученики по кружку и большинство ребят
из  закройной  передов.  Остальные  голосовали против, в том числе и Лелька.
Арона  провалили.  Тогда  еще  раз  встал Ведерников. Бася побледнела. А он,
беспощадно глядя, сказал:
     --  Предлагаю  сообщить  в  партком  и  завком,  что  Арон  Броннер сам
сознался,  что  поступил  к нам в рабочие, чтобы пролезть в вуз, и чтобы ему
никак не давали бы путевки. "

Ну, как вам?